Аркадий Островский Официальный сайт

Аркадий  Островский  



Михаил Островский

Воспоминания об отце и жизни на Огарёва, 13


    Он умер совсем молодым, в пятьдесят три с лишним года. Я сейчас много-много старше. У меня двое взрослых сыновей, пятеро прелестных внуков, и сам я весь из себя академик. Но когда слушаю его песни, вспоминаю то время, снова становлюсь Мишей Островским, снова я в детстве и юношестве.
    Несколько лет назад, перебирая старые фотографии, письма и записки — к его 90-летию готовилась большая передача на «Культуре» — я наткнулся на записку осени шестьдесят второго года. Отец послал мне её из Измайловской больницы (так случилось, что я тогда тоже болел): «Моему самому дорогому, самому золотому сынуленьке от папы», а внутри вдвое сложенного листочка: «Мой дорогой сыночек! Что же ты никак не поправляешься? Если ты будешь тянуть, то я навещу тебя раньше, чем ты меня. Очень скучаю. Выздоравливай скорее. Целую, папа». Они мне казались обычными, эти записки. Теперь от них ком подкатывается к горлу.
    Тогда же, со съемочной группой «Культуры», мы проехались по отцовским московским местам – сначала на Фурманный переулок, что недалеко от Чистых прудов, где жили после войны, потом на Огарёва, куда переехали в 56-ом. С Огарёва отец, как на фронт, уехал на фестиваль в Сочи и …… не вернулся. С того трагического сентября шестьдесят седьмого прошёл уже 41 год – целая жизнь. Но чувство утраты всё острее и горше. Уж слишком несправедливо обошлась с ним судьба!
    Ну, как рассказать про «дом Островских» на Огарёва без «дома на Фурманном», где «домом» была то ли восемнадцати-, то ли шестнадцати-метровая комната в коммунальной квартире, как рассказать без его до-, во время и после-военной утёсовской жизни, без нашего короткого житья в гостинице «Москва».
    Отец был весёлым, лёгким, компанейским человеком. У него было много друзей и приятелей, в основном музыкантов, поэтов, певцов, композиторов; он легко сходился с людьми; его любили в жизни и любили на сцене. Кстати, на сцене. В архиве, который я отдал в музей Глинки, есть папка с множеством трогательных записок от взрослых и совсем молоденьких слушателей и слушательниц, которые он получал на выступлениях, а потом приносил домой.
    В молодые до-утёсовские годы его знали в Ленинграде как джазиста – виртуозного пианиста и аккордеоениста. Отец играл в маленьких оркестриках, часто аккомпанировал, в том числе, по случаю, эстрадной танцовщице Матильде — как вскоре выяснилось будущей жене. «Главная Матильда Советского Союза» – такой титул получила она годы спустя от Тихона Николаевича Хренникова. Юра Саульский, который дружил и работал с отцом, как-то сказал: «Миша, напиши про отца и назови книжку «Мой отец – лабух». К концу жизни, вместившую военные и послевоенные годы, творчество по восходящей и изнуряющую болезнь последних лет, от беспечного лабуха в отце почти ничего не осталось.
    В Москве, до дома на Огарёва, мы сначала жили – это ещё шла война, в сорок четвёртом, потом весь сорок пятый и, кажется, до осени сорок шестого – в гостинице «Москва», на XII, как я помню, этаже. В «Москве» жил в то время весь ленинградский джаз Утёсова, жил Аркадий Райкин с семьёй, жили многие артисты. Все они работали в Москве, и жить им было просто негде. Для меня – мальчишки это было весёлое время — с походами в школу под метро «Охотный ряд», чтобы не переходить улицу – школа была на Пушкинской, напротив театра Станиславского и Немировича-Данченко; с обедами в огромном ресторане «Москва» - помню там вкуснейший московский борщ; с играми в огромных холлах и длиннющих коридорах — детей в гостинице было довольно много. В «Москве» мы встретили День Победы, и с нашего ХII этажа смотрели на запруженную людьми Манежную площадь и Салют Победы. Гостиница «Москва» — это Леонид Осипович Утёсов и Клавдия Ивановна Шульженко, это концерты и репетиции утёсовского оркестра в саду «Эрмитаж, на которые отец иногда брал меня, и это его первые популярные песни — отец рождался как послевоенный композитор. Утёсов пел «Сторонку родную», Шульженко – «На веселый студенческий ужин», позже – «Я люблю тебя мой старый парк…». Дома, за столом люди пели эти песни — хотелось прикоснуться к мирной жизни, и отец уловил это настроение. В начале шестидесятых отец тоже уловил настроение людей, тягу к искренности и бесхитростности — тогда появилась «А у нас во дворе..» и весь «Дворовый цикл», но это уже на Огарёва.
    И ещё одно имя связано с гостиницей «Москва» — Марка Фрадкина. Именно Марк Григорьевич крепко держал меня за руку на похоронах отца. В конце войны слава Фрадкина гремела; его «Офицерский вальс» пели буквально все; отец оркестровал для Утёсова многие его песни. Фрадкин одним из первых поверил в композиторский талант отца и заронил «жуткую» мысль – уйти от Утёсова, уйти в никуда, чтобы стать профессиональным композитором. И он был готов реально помочь; и позже, когда мы уже жили на Фурманном, действительно, помог.
    Оркестр ещё жил в гостинице, и, в общем-то, никто из музыкантов не собирался переезжать в Москву, когда энергичная мама занялась обменом их ленинградской комнаты на комнату в Москве. Так появился «дом» на Фурманном переулке с двумя семьями с детьми в двух других комнатах небольшой коммунальной квартиры. Мы переехали туда, по-моему, в конце сорок шестого и прожили десять лет. Оглядываясь назад, это были для нашей семьи, скорее всего, счастливые годы. К переезду в новый дом, в роскошную квартиру на Огарёва отец состоялся как композитор, а я успел кончить школу и поступить в Университет. Уже на Фурманном отец уходил от Утёсова. Это был мучительный уход. И если бы не «железная» мама, которая стояла на своём, что уходить надо, то вряд ли бы он на это решился. Не было никакой уверенности в успехе самостоятельной композиторской жизни на вольных хлебах (и это-то, ведь, в конце сороковых – быть нигде, остаться без работы !). Вот что писал он маме –это письмо чудом сохранилось: «Меня в оркестре любят, ценят, у меня хорошее положение, твердый заработок, в конце концов – это наш лучший оркестр, и Утесов – это Утесов!!! Я пианист, аккордеонист, дирижер, я оркеструю, пишу фантазии, Утесов поет мои песни – что еще надо, с какой стати уходить в некуда, никакой я еще не композитор, что мы будем есть и пить, где жить? Да и почему, нельзя продолжать писать песни и у Утесова; кстати – он меня и не отпустит». Все было верно. Кстати, про «..не отпустит». Это спустя тридцать с лишним лет Леонид Осипович в своей последней книге-воспоминаний «Спасибо, сердце!» мог писать: «… И он стал профессиональным композитором. А мы лишились отличного пианиста. Вот так всегда, укажешь человеку путь и на этом пострадаешь. Но в данном случае – мне не жалко, я подарил его всем». Но тогда ни о каком «подарил его всем» не могло быть и речи: Утёсов рвал и метал. Отец оркестру был нужен.
    В детстве я некоторое время вёл дневник, и вот моя корявая запись от 22 сентября 1947 года: «Папа ушел из джаза Утесова и занялся композиторской работой. Жалко, что ушел, но так надо. Может быть, папа станет известен как Дунаевский». И ещё одна запись: «5 января 1948 года. Уже четыре месяца как папа не работает в джазе Утесова. На радио идет его композиция « Над великой рекой» Фрадкина и Островского. Дела папы неважны. Приехал из Ленинграда Утесов, и сегодня директор джаза позвонил папе и предложил обратно идти в джаз Утесова. Мама категорически против…»
    Это правда. Дела были неважны. Но мама стойко держалась. Помню, она по вечерам даже преподавала в школе бальные танцы. Фрадкин пришёл на помощь, и они с папой написали эту композицию « Над великой рекой»: по три песни каждый. Они отнесли её на радио к всесильному, как мне тогда казалось, музыкальному редактору Лидии Васильевне Шилтовой. Имя Фрадкина сработало, и сюита была принята. На эти деньги в нашей комнате на Фурманном они устроили «роскошный» банкет, а потом на эти деньги мы довольно долго жили. Семейство Фрадкиных – он, его красавица жена Раюша, дочка Женя – всегда были в нашей жизни. В отце было много ребяческого, он радовался и обижался как самый настоящий ребёнок. Отсюда, я думая, его детские песни, особенно для малышей. Марк Григорьевич любил и принимал его таким, как он есть. Как-то в Рузе, уже много лет спустя после смерти отца, он рассказал нам с женой про отца смешную историю. «Аркаша и Матильда отдыхали в «России» /«Россия» - это санаторий в Крыму, совсем рядом с Ялтой/. А мы с Раюшей приехали в Ялту – у меня должен был быть концерт. Я им позвонил — бросьте свои котлеты и приезжайте к нам вечером, поужинаем в «Ореанде» /«Ореанда» - это была, пожалуй, самая хорошая гостиница и ресторан в Ялте/. Они с радостью согласились. Договорились, что часам к семи они приплывут в Ялту на катере и придут к нам в номер. /Плыть от «России» до Ялты было минут двадцать/. Перед выездом Аркаша позвонил и весёлым, бодрым голосом сказал, что, вот мол, выезжаем – ждите. Прошло, наверное, меньше часа, и они входят к нам в номер. Аркаша – мрачнее тучи. Я спрашиваю: « Аркаша, что такое, что случилось?».— «Ты понимаешь, сели мы с Матильдой на катер, поплыли, они запустили динамик, и всю дорогу – только твоя «Морзянка» и ни одной моей песни». Он был обижен и расстроен абсолютно как ребёнок. Мы его еле утешили, да и ужин помог. Вот в этом он был весь». А я хорошо помню, и кто-то даже об этом написал в своих воспоминаниях, как в той же Рузе, на другой стороне «Москва»-реки какая-то шумная компания под вечер довольно-таки пьяными голосами пела папину песню. И как же он был счастлив! Но, это к слову.
    Тогда же, кажется в сорок седьмом, в нашей жизни на Фурманном появились Ошанины. И это тоже была «рука помощи». Поэт Лев Иванович Ошанин был знаменит и влиятелен. Жили они в отдельной квартире в большом сером писательском доме на Лаврушинском, на последнем или предпоследнем этаже, и мы всей семьёй довольно часто у них бывали. Его жена – Елена Борисовна Успенская, а для меня тётя Люся, была внучкой писателя Глеба Успенского, и писала для юношества. Она сыграла, пожалуй, решающую роль в моём выборе стать биологом. Его дети – Таня, чуть младше меня, и Серёжа, тогда ещё довольно маленький, – стали моими друзьями, и с Татьяной мы дружим до сих пор. Она тоже пишет книжки для юношества и тоже под именем Успенская.
    У Ошанина было чутьё на талантливых композиторов. И оно его не подводило. Я помню и люблю их самые первые песни, не самые, может быть, удачные и теперь забытые. Они проработали вместе до конца папиных дней. Даже более того, когда на пюпитре рояля на Огарёва остался карандашный клавир, как оказалось, реквиема, Лев Ошанин написал слова и ….посмертно родилась их самая последняя песня «Время». Но тогда, на Фурманном, среди первых и удачных стали «Комсомольцы – беспокойные сердца» и «Школьная полька». История и судьба каждой – это история и приметы конца сороковых. «Комсомольцы», как говорил папа, стали тем паровозиком, который привёл его в Союз композиторов. Это было принципиально важно — обрести статус. Уйдя от Утёсова, отец, фактически, стал безработным, стал свободным художником, что в те годы было странным, непонятным и просто опасным. В моём дневнике есть ещё одна запись: «19 апреля 1948 года. Сегодня первый день I Съезда композиторов. Папа на нем присутствует». «Присутствует!» - это было большое семейное событие, и я его отметил. Союз композиторов принёс новые знакомства, новых друзей и, в каком-то смысле, новую жизнь. Серафим Сергеевич Туликов – Сима, тётя Соня – его жена и дочка Аля стали нашими новыми друзьями. И я, и Аля до сих пор помним, как вместе, на двух машинах мы совершили незабываемое путешествие на Кавказ. В пути – ехали несколько дней – развлекались, среди прочего, тем, что отец на самых крутых виражах «играл» на клаксоне туликовскую «Мы за мир, и песню эту ….., а дядя Сима в ответ – первые такты: ««Комсомольцы – беспокойные сердца…..». И ещё. Союз Композиторов принёс Рузу. Это было удивительно. Мы жили в коммунальной квартире, более, чем скромно, и, вдруг, на целый месяц летом мы получили Рузу, то есть отдельную дачку, как сейчас помню № 5, с тремя комнатками – кабинет с роялем, спальня и, как бы столовая, в которой я спал, и ещё была веранда, выходящая в лес. Она и сейчас стоит – эта дачка, но совсем-совсем уже обветшалая. Руза, как и потом дом на Огарёва, стали не только местом жизни и сочинительства, но и местом общения, местом бурной творческой жизни.
    Десятилетний период на Фурманном для отца был плодотворным. Среди множества событий и людей нельзя не вспомнить Владимира Сергеевича Локтева и его знаменитый ансамбль в городском доме пионеров в переулке Стопани – совсем недалеко от нас, на Чистых прудах. Они подружились. Отец часто ходил к ним – это был период становления локтевского ансамбля, и отец с Ошаниным написали для них «Школьную польку». Это было красочное представление – бал в суворовском училище, дети пели и танцевали. «Школьная полька» держалась в репертуаре ансамбля несколько десятилетий. Ни одно поколений мальчиков и девочек прошло через неё. «Школьную польку» исполняли даже в Большом театре в декабре сорок девятого на 70-летии Сталина. Позже отцу подарили фарфоровую статуэтку дулёвского завода: бравый суворовец и девочка в белом, школьном передничке танцуют «Школьную польку». Статуэтка эта долго у нас стояла. Уже в те годы, сороковые-пятидесятые, отец писал довольно много детских песен, в том числе для популярных тогда радио-постановок. Потом, на Огарёва, когда возникла на телевидении передача «Спокойной ночи, малыши» и появилась Зоя Петрова, он написал много песен для малышей.
    Отец с его «Пусть всегда будет Солнце!» и «Спят усталые игрушки» превратился сейчас в «детского» композитора». Не случайно, что одна из детских музыкальных школ в Москве носит имя Аркадия Островского. А в Сызрани, где отце родился, имеется довольно большая школа искусств имени Аркадия Островского, и недавно там организован «Детский Благотворительный Фонд имени композитора Аркадия Островского», который выпустил диск «Дети поют песни Аркадия Островского». Да, «детскость« отца превратилась в его детские песни.
    Переезд в дом композиторов на Огарёва в пятьдесят шестом для нас, как и для большинства семей, был какой-то нереальностью. Дом был кооперативный, надо было платить, и все называли себя »раздетые камнем», перефразируя популярную тогда книжку Ольги Форш «Одетые камнем». После скитаний по гостиницам и снятым комнатам, после коммуналок очутиться в собственной, отдельной квартире в центре Москвы – это было нечто! На Фурманном у нас стоял огромный рояль, на котором папа работал и под которым я спал (во всяком случае, половина моей раскладушки оказывалась под роялем). Теперь у папы был кабинет, а у меня, уже студента, небольшая отдельная комната. В этой роскошной, даже по сегодняшним меркам, квартире, отец прожил всего одиннадцать лет – с 56-ого по 67-ой. Это были напряжённые годы продолжения взлёта, но нельзя сказать, как мне кажется, что это были очень счастливые годы. Быть может, на Фурманном они были счастливее. Жизнь на Огарёва была бурная и интересная. Семейное окружение осталось прежним. Туликовы, Фельцманы, входившие, так сказать, в ближний круг, жили теперь в том же доме. В гости, по торжественным случаям приходили Хренниковы. Тихон Николаевич, Клара Арнольдовна и их дочь Наташа –— занимают особое, очень важное место в истории нашей семьи. Я не знаю, когда отец познакомился с Тихоном Николаевичем, судя по всему очень давно, но точно знаю, что он любил творчество Островского и его самого. У отца, насколько я понимаю, была потребность показать Тихону Николаевичу новую песню, не всякую, а такую, которая казалась ему удачной и значительной. Сколько я себя помню, Хренниковы – это был тыл, гарантия защищённости. Отец с матерью, а иногда и со мной, довольно часто бывали у них в гостях, почти всегда на днях рождения, входили, так сказать, в их ближний круг, наряду с Туликовами, Фельцманами и многими ещё композиторами и музыкантами. Документальное свидетельство тому — фотографии Клары Арнольдовны. У Хренниковых я познакомился со многими интересными людьми. Хренниковы были почётными гостями на нашей свадьбе, и прекрасные фотографии Клары Арнольдовны с этой свадьбы мы храним до сих пор. К той большой передаче на «Культуре» к 90-летию отца Тихон Николаевич в моём присутствии много и очень тепло, буквально со слезами на глазах говорил об отце. Его основная мысль сводилась к тому, что не слушать песен Островского – это обкрадывать себя. К сожалению, только маленький кусочек той часовой беседы вошел в передачу, но замечательный редактор Елена Шапчиц эту мысль сохранила.
    К старым друзьям и знакомым на Огарёва стали прибавляться новые. Это были певцы, поэты, музыкальные редакторы, просто интересные люди. С Ошаниным они теперь часто работали у нас дома у рояля. Потом присоединялись певцы. Когда готовилась эта передача для «Культуры», Елена Шапчиц нашла, и я впервые увидел сильно взволновавшую меня документальную съёмку: в кабинете на Огарёва – отец за роялем, Ошанин облокотился на рояль, а Муслим Магомаев – молодой и красивый – ходит по комнате и видно, что поёт – разучивает песню. По-моему, это начало шестидесятых, а песня, вероятно, — «Голос Земли». Как писали мне отец в Германию, — я тогда там был в своей первой научной командировке — он хотел назвать её «Молитва Земли», но не сложилось.
    В «дом на Огарёва» сначала долго и безуспешно звонил какой-то студент из Гнесинки — «вокалист Кобзон», как он представлялся. В той же передаче на «Культуре» Иосиф рассказывает эту историю: как он беспрестанно звонил, как Матильда Ефимовна его отваживала, как, наконец ,она сдалась и подозвала отца, и как он пробился в «дом Островских», пробился, чтобы остаться в нём навсегда. Он привёл с собой Витю Кохно, и отец отдал им только что написанную с Игорем Шафераном песню – «Мальчишки». Дуэт был прекрасный, и песня «заиграла». И с Кохно, и Кобзона одного отец стал брать на выступления – отец был нарасхват. И уж когда они с Ошаниным написали «А у нас во дворе» - это самое начало шестидесятых, то, естественно, они отдали её Кобзону. И Иосиф стал главным певцом Островского, и остаётся им до сих пор. Надо отдать должное Кобзону: и тогда, и потом и по сей день он называет Аркадия Ильича Островского своим учителем. За «А у нас во дворе» пошли — буквально по требованию слушателей — пошли следующие песни «Дворового цикла», и к Кобзону присоединилась незабвенная, потрясающая Майя Кристаллинская. «Дом на Огарёва» без Кобзона и Кристаллинской был бы не «домом». Мы с ними были почти ровесниками и подружились. Иосиф остался в моей жизни по сей день.
    И ещё певец отца - Эдуард Хиль. Он честно мотался из Ленинграда по первому отцовскому зову, иногда оставался у нас ночевать. У него был свой репертуар, особенно в последние годы жизни отца. «Вокализ» и «Полутона» — цикл на стихи совсем молодой тогда поэтессы Инны Кашежевой, особенно «Подари мне лунный камень», Хиль пел, просто, потрясающе. Кстати «Вокализ» - песню без слов, отец написал на спор с Ошаниным, с которым в очередной раз рассорился и заявил, что слова в песне вовсе не нужны. Не перечесть, сколько раз они ссорились и мирились. Из певиц чаще других была в доме и больше всех любима — Майя Кристаллинская.
    Из поэтов последнего огарёвского периода отец, пожалуй, любил Константина Ваншенкина, хотя и не был с ним так уж близок и написал с ним всего одну популярную песню «Так провожают пароходы». Отцу нравились его стихи. Причём, и это был редкий случай, он написал песню на готовые стихи. «Так провожают пароходы» он нашёл в сборнике, добавив только, вопреки воле Ваншенкина, припев «Вода, вода, течет вода». Без припева, как он объяснял, было просто нельзя. Ваншенкин потом долго оправдывался: «Стихи — мои, «вода, вода» — Островского».
    И, конечно же, Зоя Петрова. Это особая, удивительная, ни на что не похожая история. Отец с матерью познакомились с ней и её мужем Димой Бомасом на отдыхе в Крыму. И я потом с ними тоже подружился. Это были весёлые, компанейские люди, проводить время с ним было просто замечательно. Они стали частью «дома Островских». Зоя не была никакой не поэтессой; не знаю, была ли она портнихой, но хорошо умела шить. И ещё она писала стихи, вероятно для себя и для друзей, которых у них было множество. И как-то так получилось, что папа предложил ей написать слова для детской песенки для совсем новой передачи «Спокойной ночи малыши». Получилось здорово, и … пошло-поехало. Колыбельная «Спят усталые игрушки» стала шедевром, хитом, который звучит ежевечернее вот уже полвека. Среди их песен не забыты «Купила мама Лёше отличные галоши». В том диске, что выпустили недавно в Сызрани, дети поют многие песни на слова Зои Петровой – детской поэтессы от Бога.
    На Огарёва довольно близкие отношения были у отца с Эдуардом Колмановским. Как когда-то Фрадкин «вытащил» отца из оркестра Утёсова, так, насколько я знаю, отце уговорил Колмановского – музыкального редактора – уйти с радио и стать просто композитором. Отец любил его песни. Мы все очень переживали, когда в автокатастрофе погибла его жена Тамара – умная, образованнейшая, прекрасная женщина, которую все мы любили и уважали. У неё был хороший литературный вкус. В творчестве Эдуарда Савельевича, в выборе поэтов, на чьи стихи он писал, она играла, мне кажется, огромную роль. Потом у него была очень милая, заботившаяся о нём жена, но он так и не оправился после смерти Тамары.
    И ещё отец любил Арно Бабаджаняна, восхищался им. И мы все любили Терезу – его милую, добрую жену. Ужасной трагедией была безвременная смерть Андрея Бабаева – молодого, красивого, талантливого. Его жена Сильва и дочь Зарочка остались нашими друзьями. В начале жизни на Огарева Бабаевы –Туликовы - Островские – составляли дружескую компанию, и то, как мы проводили время, у меня лично связаны самые добрые воспоминания.
    Из огаревских людей отец очень уважал Михаила Иорданского – композитора, прекрасного музыкального редактора и милейшего человека. При жизни отца он редактировал и издавал многие его сборники песен. А после смерити отца проделал титаническую работу и издал многотомное полное собрание отцовский сочинений в твёрдой бордовой обложке.
    В самые последние годы жизни к нам часто спускалась (или поднималась – не помню сейчас на каком этаже она жила) Марина Нестьева – молодой тогда, потомственный музыковед, с которой я был и есть в самых добрых отношениях. Она писала хорошую музыковедческую книжку о творчестве Аркадия Островского с нотными примерами. И отец в этой работе активно участвовал. Книжка получалась серьезная, но уж слишком тоненькая. И другой подобной музыковедческой работы пока нет, несмотря на все мои попытки уговорить саму Марину или другого музыковеда написать новую профессиональную книжку.
    Из неогарёвских людей наша жизнь на Фурманном, а потом на Огарёва была тесно связана с Зарой Александровной Левиной и её дочерью Валей Чембержди. Мы с ними очень дружили, с обеими. Они жили на Миусской, в старом доме композиторов, где жили Хренниковы и маститые композиторы, вроде Шебалина и Шапорина, и где раньше, в доогарёвский период был Дом Композиторов, а потом Музфонд. Зара Левина была личностью необыкновенной: умная, живая, талантливая, музыкально прекрасно образованная – она, кажется, кончила две консерватории. Её мужем, которого я уже не застал, был известный в своё время композитор Николай Чемберджи из рода Спендиаровых. Зара Александровна принадлежала, если можно так выразиться, к истеблишменту композиторского мира. Дружба с ней оказала, как мне кажется, на отца и мать большое влияние. Не говоря уже о том, что со школьных лет моим ближайшим другом была Валя Чембержди, как и её мать – личность во многих отношениях необыкновенная. На меня многолетняя дружба с ней оказала огромное влияние. Но, это тема отдельная.
    На Огарёва я уже был студентом, и ко мне, естественно, приходили друзья – университетские и неуниверситетские. К университетским относился Митя Сахаров, который тогда был аспирантом на моей кафедре физиологии. Отец уважал науку и Митю как аспиранта, но интересен он был ему, скорее, как поэт. Митя в то время был в самой гуще университетской самодеятельности, был, как мы говорили, «зубром культурных дел». Отцу это было интересно. Они приезжали с Ошаниным на нашу биофаковскую студенческую практику в Звенигород, пели у костра (до сих пор мои однокурсники – пожилые уже люди об этом вспоминают). Отец обработал несколько популярных тогда студенческих песен. С Митей мы дружим до сих пор. Он стал известным нейробиологом, доктором и профессором, и одновременно – известным, профессиональным поэтом, принявшим имя Дмитрия Сухарева. Многие песни написаны на его стихи, в первую очередь Сергеем Никитиным. Но это тоже отдельная тема. К неуниверситетским друзьям относился Гриша Горин, которым отец искренне восхищался. Я помню, как он хохотал, читая вслух, причём несколько раз, мне и маме Гришин рассказ «Повязка сползла».
    Увы, жизнь отца «огарёвского» периода была жизнью на износ. Как потом говорил мне Туликов: «У Аркаши отсутствовал инстинкт самосохранения». Популярность отца росла. Телефон разрывался. Поездки. Концерты. Радио. Телевидение. Отец с трудом дорывался до рояля. И всё это на фоне набиравшей силы болезни, которую отец не хотел замечать. С мамой ему тоже было непросто. Она была не только «главной Матильдой Советского Союза», но и «главной Матильдой Аркадия Островского» со всеми вытекающими отсюда последствиями.
     50-летний юбилей отца в 65-ом – концерт в Колонном зале, вечер в соседнем доме – переполненном Доме Композиторов – прошел триумфально. Сбылись наивные мечты отца в длинной комнате на Фурманном – Леонид Осипович Утёсов присутствовал и гордился публично. Он говорил со сцены, что это именно он воспитал, что именно из его оркестра вышел такой замечательный, талантливый композитор. Для меня же Утёсов, его дочь Дита – это была часть детства; их дом на Красносельской, куда меня иногда «подбрасывали», когда отец с мамой уезжали, и оставить меня было не с кем (мне тогда было лет 10-11), казался мне удивительным, сказочным миром. Поэтому мне так дорога надпись, которую он сделал на своей последней книге «Спасибо, сердце», где много прекрасных слов об отце: «Мише Островскому, маленькому Мише, ставшему большим человеком и ученым с пожеланиями ему дальнейших творческих побед в науке. Леонид Утесов. 1977 год». К этому времени прошло уже десять лет после смерти отца.
    А жизнь после Юбилея раскручивалась все быстрее и быстрее. Отец тяжко болел, жадно работал, нервничал, спешил. Всё летело куда-то в тартарары. И в свой последний, 1967 год, отец как-то залпом, торопясь и горя, написал тот импрессионистский цикл с Инной Кашежевой – «Полутона»: «Подари мне лунный камень», «Круги на воде», «Дожди», о котором я уже писал. Хиль и Майя Кристаллинская пели эти песни блистательно. Это был уже совсем другой, непривычный, очень далёкий от «Комсомольцев – беспокойные сердца» и душевно очень близкий мне композитор Аркадий Островский. «Полутонами» отец был невероятно увлечён. Это был новый виток творческой спирали, быть может, неожиданный для посторонних, но так понятный для меня. Это была его большая предпоследняя удача огарёвского периода, рожденная внутренним, почти трагическим душевным состоянием.
    А в самом-самом конце стремительного, как с откоса, пути — трагическое, философское сочинение. Оно осталось дома на Огарева в виде карандашных строчек клавира на пюпитре коричневого кабинетного рояля “Petrov». Это рояль и сейчас стоит в квартире, где живёт мой сын, а его внук – Аркадий Островский, и где живут мои очаровательные внуки – Петя Островский, трёх с половиной лет, и десяти-с-половиной-месячная Лиза, которая буквально на днях сделал свои первые шаги. Как бы был счастлив отец, если бы видел их. И как счастлив я, что жизнь Островских в огарёвском доме продолжается.
    Эти карандашные клавирные ноты ожили, когда отца уже не было в живых, – и оказалось, что эти ноты – ……Реквием! Друзья отца - Фельцман и Пахмутова превратили их в настоящий клавир и партитуру, Ошанин дописал слова, а Кобзон спел:

                Двадцать лет пройдет,
                 Сорок лет пройдет,
                Время все быстрей
                Движется вперед… -

и посмертно родилась самая последняя песня отца «Время».
    Нотная же строчка, пожалуй, главной песни отца – «Пусть всегда будет солнце!» выбита Львом Кербелем на граните памятника на Ново-Девичьем. А в 2000 году там добавился небольшой чёрный гранитный камень маме – «Главной Матильде Аркадия Островского».

Из сборника "ДОМ СТА РОЯЛЕЙ - ОГОРЁВА, 13". Москва. 2010.